Матренин двор*

Над поселком дымила фабричная труба. Туда и сюда сквозь поселок проложена была узкоколейная железная дорога, и юркие паровозики, пронзительно свистя, таскали по ней поезда с бурым торфом, торфяными плитами и брикетами. Вот куда завела меня мечта о тихом уголке России!

Я пошел по поселку подыскать избу, где меня бы взяли на квартиру. Я казался квартирантом выгодным: сверх платы школа обещала за меня еще машину торфа на зиму. Но у одной хозяйки не было места, потому что в доме также жила ее престарелая мать. В других домах не было отдельной комнаты, в третьих было тесно и шумно.

Так я оказался у Матрены Васильевны. Ее дом был построен давно. Когда-то он предназначался для большой семьи, но теперь жила в нем одинокая женщина лет шестидесяти.

Большая и лучшая часть просторной избы была уставлена табуретками и лавками, на которых стояли горшки и кадки с фикусами. Они заполнили одиночество хозяйки безмолвной, но живой толпой. Фикусы привольно разрослись, забирая большую часть света в северной стороне хаты.

Хотя Матрена Васильевна согласилась взять меня на квартиру, она все же перечислила других хозяек, у кого будет мне спокойней и удобней, и предложила еще раз обойти их. Я пообещал сделать это, но уже видел, что жребий мой — поселиться в этой темноватой избе с тусклым зеркалом, в которое совсем нельзя было смотреться. Здесь мне было тем хорошо, что из-за бедности Матрена не держала радио, а из-за одиночества не с кем было ей разговаривать.

Так и поселился я у Матрены Васильевны. Комнату мы не делили. Ее кровать была в углу у печки, а я свою раскладушку развернул у окна и, оттесняя от света любимые Матренины фикусы, еще у одного окна поставил столик.

Кроме Матрены и меня, жили в избе еще кошка и мыши.

Кошка была немолода, а главное, колченога. Она из жалости была подобрана Матреной и прижилась у нее. Хотя кошка и ходила на четырех ногах, но сильно прихрамывала. Когда она прыгала с печи, звук касания ее о пол не был по-кошачьему мягок. Это был сильный одновременный удар трех лап о землю: кошка сразу подставляла три ноги, чтоб уберечь четвертую. К этому звуку я не сразу привык и поначалу даже вздрагивал.

Мыши были в избе не потому, что колченогая кошка с ними не справлялась. Она с быстротой молнии прыгала за ними в угол и выносила в зубах. Недоступны были мыши для кошки из-за того, что кто-то когда-то оклеил избу Матрены рифлеными зеленоватыми обоями в пять слоев. Друг с другом обои склеились хорошо, от стены же во многих местах отстали — так получилась как бы внутренняя шкура на избе. Между бревнами избы и обойной шкурой мыши проделали себе ходы и нагло шуршали, бегая по ним даже под потолком. Кошка сердито смотрела вслед их шуршанью, а достать не могла.

По ночам, когда Матрена уже спала, а я занимался за столом, быстрое шуршание мышей под обоями начинало напоминать мне далекий шум океана. Но я свыкся с ним, потому что в нем не было ничего злого, в нем не было лжи. Шуршанье была их жизнь.

Матрена вставала рано, в часа четыре утра. Она включала лампочку за кухонной перегородкой, тихо, вежливо, стараясь не шуметь, топила печь, ходила доить свою грязно-белую криворогую козу и варила в трех чугунках еду для меня, себя и козы. Козе Матрена выбирала из подполья самую мелкую картошку, себе брала мелкую, а мне варила крупную, которая была величиной с куриное яйцо. Крупной же картошки ее песчаный, с довоенных лет не удобрявшийся огород не давал.

Услышав за перегородкой сдержанный шумок, я всякий раз говорил:

— Доброе утро, Матрена Васильевна!

И всегда одни и те же доброжелательные слова раздавались мне из-за перегородки:

— Также и вам! (589 слов)

По А. Солженицыну